Сборник "Советские писатели"
Автобиографии в 2-х томах.
Гос. изд-во худ. литературы, М., 1959 г.
Автобиография
Отец мой был армянин, доктор медицины, один из первых армян-врачей, получивших приват-доцентуру в Московском университете. Предки его вышли из города Измаила, откуда при Екатерине II группа армян во главе с моим прапрадедом, «врачевателем Макарием Шагинянцем», была приглашена заселить новый городок Григориополь, созданный Потемкиным на молдавской земле. Мать, из старого армянского рода Хлытчиевых, родилась в Нахичевани на Дону, построенной армянами тоже в екатерининское время. Таким образом, и по отцу и по матери я принадлежу к так называемым русским армянам, на протяжении нескольких веков не жившим на армянской земле… С первого дня рождения родным для меня языком был русский и притом не только обычный городской язык русской интеллигенции. Кормилицы и няня у меня и моей младшей сестры были орловские крестьянки, и мы выросли на русских песнях и сказках, без которых во времена моего раннего детства (конец 80-х и начало 90-х годов) дети нашей среды обычно и не засыпали. Это не значит, что в нашей семье совсем не было никаких армянских традиций. Отец кончил Лазаревский институт и прекрасно знал родную литературу; в нашем доме часто бывали армяне из тогдашней армянской колонии в Москве. Еще студентом посещал нас ныне покойный искусствовед Алексей Карпович Дживилегов, приезжали братья Спендиаровы, тоже студентами (один из них стал впоследствии крупнейшим армянским композитором); постоянно бывали и московские армяноведы,- до сих пор храню книги, и оттиски Юрия Веселовского с посвящением моей матери.
Родилась я в Москве 21 марта 1888 года в Салтыковском переулке. Первые детские впечатления связаны у меня с этой частью Москвы, а позднее с Садовой-Каретной. Помню очень хорошо рассказы о Ходынке, когда мимо нас с Ходынского поля везли на телегах трупы задавленных во время коронации Николая II. Наша няня тоже была на Ходынке и принесла оттуда «царский подарок» — эмалированную жестяную кружку розово-голубого цвета с двуглавым орлом и вензелем нового самодержца, которому народ дал эпитет кровавого, и узорный платок с горстью орехов, пряников и черных сладких стручков — любимое уличное лакомство тех лет.
Отец мой был большой почитатель Гете; он подарил мне собрание сочинений Гете на немецком языке в издании Рэклям, и я до сих пор берегу этот читанный и перечитанный отцовский подарок. Под влиянием любви отца к Гете сделалась гетеанкой и я. Передовой в своих политических взглядах, убежденный атеист, очень строгий с детьми, отец сам давал нам первые уроки, научил нас строгому режиму дня, чтению вслух, любви к записыванью прочитанного, к дневнику. В церковь нас никогда не водили, и, как армянки, мы могли не посещать в школе уроков «закона божьего». Семи лет я поступила в закрытое учебное заведение, французский пансион Констан-Дюмушель на Швивой горке, где проучилась два года, а потом в гимназию Л. Ф. Ржевской на Садовой, сперва «приходящей», а после смерти отца — «живущей». Приходящими назывались школьницы, посещавшие школу в учебные часы, а «живущими» — находящиеся безотлучно в интернате при школе.
У Ржевской преподавание велось первоклассными педагогами. Среди наших учителей были: историк А. А. Кизеветтер, ботаник Н. Ф. Слудский, литературовед И. Н. Розанов; Ивану Никаноровичу Розанову я обязана первым знакомством с Чернышевским и Добролюбовым — запретное чтение, которым он, рискуя, потерять место, снабжал нас тайком от гимназического начальства. Прекрасно поставлены были у нас и языки: один день мы обязаны были говорить только по-французски, другой — только по-немецки. Наши воспитательницы давали нам больше, чем требовалось в рамках обязательной программы. Француженка, мадемуазель Муше, была знатоком поэзии и литературы. Она так наслаждалась, читая мне по вечерам, сентиментальные стишки Сюлли-Прюдома, что я тоже стала увлекаться их чтением, постепенно дошла до Мюссе и Верлена, которого выучила почти всего наизусть, и пятнадцати лет самостоятельно осилила, с великим удовольствием, толстый том «Истории Людовика XIV» Вольтера. Немка была в другом роде. Некоторых из нас, кого родители не в состоянии были забирать на рождественские каникулы домой, она не без таинственности водила на елку. Была эта елка в немецком «Heime». Туда собирались почти все немки,- учительницы и гувернантки, жившие в Москве,- со своими питомицами. Время проводили чинно: получали подарок с елки, пили белесоватое кофе с пряниками и обязательно пели немецкие патриотические песни.
Кроме языков, хорошо был поставлен в гимназии и другой обязательный предмет, музыка. Пению нас обучал Михаил Акимович Слонов, музыкант тонкий и хорошо известный и в советское время, а теории и гармонии — проф. Адольф Адольфович Ярошевский, который был также нашим экзаменатором по классу фортепиано. У Констан-Дюмушель я еще совсем маленькой участвовала в пансионском оркестре (в качестве барабанщика), а в гимназии Ржевской училась игре на рояле и позднее — на скрипке. Мы часто устраивали вечера и концерты, ставили пьесы собственного сочинения, даже выступали с самостоятельными лекциями. Спорт, кроме обычной гимнастики да крокета в пансионском саду, в ту пору распространен не был; не существовало и слова «физическая культура»; но зато мы крепко, на всю жизнь, усвоили азы всякой физической тренировки ( и попробовали бы отвертеться от них!),- умение держаться прямо, дышать правильно и ритмически, не разговаривать при ходьбе на прогулках и за партой сидеть не сутулясь, а держа пальцы на ручке или карандаше без напряженья, всей горстью, и не наклоняя головы к тетради, чтобы не развить близорукости.
Большим моим счастьем было то, что учение в средней школе совпало с годами нараставшего революционного подъема (1899-1905). Это отразилось и в отношении к нам преподавателей, и в проникновении к «живущим» запретных книг, и в провокационных вопросах учащихся на уроках «закона божьего», и в растущем интересе учащихся к политике, к газете, к общественной гласности. «Живущим» было труднее участвовать в этом пробуждении общества, но и к нам доходило каждое волненье, каждый интерес, захватывавший передовые его слои. Помню, как мы обсуждали реакционные постановления министра народного образования Кассо, писали протесты, отправляли их в газеты, а потом начальство сурово доискивалось, кто из нас был автором этих «самочинных» выступлений. Каждое проявление самостоятельности в гимназии, все, что хоть сколько-нибудь походило на собственную «линию поведения», на «убеждение»,- захватывало и увлекало нас.
Всем складом нашей семейной жизни я была уже подготовлена к таким революционным настроеньям. В последние годы жизни у отца было резкое столкновение с тогдашним министром Боголеповым, после которого он долго находился под негласным надзором полиции. Среди его пациентов были будущие большевики, в их числе оба брата Скворцовы-Степановы (одного из них он лечил от туберкулеза), и спустя четверть века, когда я впервые вошла в большой кабинет главного редактора «Известий» Ивана Ивановича Скворцова-Степанова,- он сам напомнил мне об этом времени и рассказал кое-что о моем отце, чего я и сама не знала.
Писать я начала с раннего детства, как только вообще научилась письму, исписывала целые тетрадки, аккуратно просматривавшиеся матерью и отцом, и продолжала писать также в гимназии. Мы издавали, как водится, свой школьный журнал, сочиняли драмы, романы, стихи. Кое-что из этого раннего сочинительства в классе и вне класса приберег Иван Никанорович Розанов. На моем шестидесятилетнем юбилее он поднес мне образчик моего юношеского творчества, очерк «На вокзале при отходе поезда», отражающий революционные веяния тех незабываемых лет.
К тринадцати годам я стала плохо слышать; это было начало отосклероза, грозящего мне сейчас уже полной глухотой. А между тем как раз в это время умер отец (осенью 1902 года), оставив мать и нас, двух девочек, без всяких средств. Мать вынуждена была перебраться к родственникам в Нахичевань на Дону, где один год прожили и мы с ней, поступив в Нахичеванскую на Дону казенную гимназию. Там, кстати сказать, я впервые встретилась с другой будущей советской писательницей Любовью Копыловой; она была на несколько «классов» старше меня и уже тогда слыла среди учениц известной поэтессой. На следующий год мы с сестрой снова вернулись в Москву продолжать образование в гимназии Л. Ф. Ржевской, которую я и окончила с серебряной медалью в 1906 году.
Рассказываю так подробно о средней школе, потому что обязана гимназии Ржевской очень многим; при всех недостатках старых школ (к ним я отношу и раздельное обучение обоих полов),- лучшие из них закладывали основы подлинного образования, воспитывали в учениках уменье самостоятельно работать с книгой и выпускали их не только подготовленными для поступления в университет, но и с тем запасом чудесных молодых убеждений, с тем страстным желанием послужить народу, достойно прожить свою жизнь, который иронически называли в то время «идеализмом молодости». Прекрасный советский фильм «Сельская учительница» удивительно хорошо передает настроение учащихся тех лет. Многие из нас, кончая, мечтали о том, чтобы стать сельскими учительницами, да не во всякой деревне, а в самой глухой, сибирской. С одной из своих подруг, Аней Ковригиной, толстой и спокойной девочкой с гладко зачесанной косой, мы ухитрились даже побывать на приеме в министерстве у какого-то дежурного чиновника и проговорить с ним битый час, выспрашивая, есть ли в тайге вакансия, и заверяя его, что чем труднее, тем для нас лучше. Во время пребывания в седьмом классе гимназии я совершила первое свое путешествие за границу вместе с матерью,- целью его было излечить меня от глухоты, а деньги на него дали родственники. Мы побывали в Австрии, Швейцарии и Франции. Ушам моим это не помогло, но впечатление от большей свободы жизни, нежели в царской России, от полного отсутствия приниженности у крестьянского и рабочего населения, от образцового состояния дорог, выхоленности лесов, использования каждой пяди земли, было очень сильным и на переходе от средней к высшей школе послужило толчком к своеобразному «культуртрегерству», стремлению к культурному режиму дня и экономной трате времени.
Между тем по окончании гимназии прекратилась денежная помощь богатых теток. Надо было поступать на службу, а мне хотелось продолжать ученье. Но право ученья на Высших женских курсах стоило сто рублей в год.
Зарабатывать я уже начала с пятнадцати лет. Все виды труда, доступные тогдашней гимназистке, были мне знакомы: я готовила отстающих; писала лентяям-лицеистам Катковского лицея, где обучались мои богатые двоюродные братья, всевозможные сочинения не только на заданные темы, но и на заданные ими заранее отметки: на тройку, четверку, тройку с минусом, чтоб правдоподобней было; брала всякого рода переписку (тогда машинок еще не водилось, и мы переписывали «от руки»). Первый мой стихотворный фельетон «Геленджикские мотивы» был напечатан в 1903 году в газете «Черноморское побережье» (27 июля 1903 года, № 165). С него и датирую свой очень ранний производственный стаж газетчика, не прерывавшийся на протяжении всей моей последующей литературной деятельности. Поэтому я уже знала трудный путь поисков заработка. Около двух лет прошли у меня в непрерывном труде репетитора, чтоб собрать деньги для продолжения ученья. В Москве выходили тогда рабочие издания: журнал «Ремесленный голос», а когда он был закрыт, газета «Трудовая речь». В этих изданиях я поместила много стихотворений и рассказов, одни названия которых говорят об их содержании: «Песня рабочего», «В подвале», «Забастовщиков сын», «Жена рабочего» и т. д. Первый ужас от исковерканного в печати текста был пережит мною в те годы; помню, рассказ «Жена рабочего» был путано, сверстан, так что перемешались абзацы конца, середины и начала. Мне тогда казалось, при виде изуродованного до полной неразберихи моего детища, что жить больше невозможно. И до сих пор я не излечилась от волнения при виде каждой опечатки.
В 1908 году я была, наконец зачислена на первый курс историко-философского факультета Высших женских курсов им. Герье и окончила его на круглых «весьма» в 1912 году. Профессор Н. Д. Виноградов оставил меня для подготовки магистерского сочинения. Если школьные годы нашего поколения были отмечены подъемом революционного настроения, то годы университетские совпали с тяжелой реакцией. И это резко отразилось и на моем развитии как писателя. Выбор философского факультета был неудачен: там господствовал идеалист Челпанов, курсы логики и психологии которого мы слушали. На площадке перед аудиториями разбило свою «палатку» черносотенное порождение тех лет, «Религиозно-философское издательство», объединившее тогдашних идеологов православия, отца Павла Флоренского (образованного математика и фанатичного монаха), Владимира Кожевникова, М. А. Новоселова, С. Н. Булгакова, уже совершившего свой переход от марксизма к православию. Книжки, изданные этим обществом (всевозможные размышления отцов восточной церкви, признания ренегата-террориста Л. Тихомирова и т. д.), баснословно дешевые, обильно украсили витрины прилавка, и каждая курсистка, выходя после лекций из аудитории, невольно охватывала краем глаз их названия. Сам издатель М. А. Новоселов находился тут же и с уловленными душами вступал в непосредственное философское общение. Я тоже не избегла соблазна этого киоска и в течение нескольких месяцев была под гипнозом очень тонкого, реакционнейшего влияния,- проповеди якобы особого, «практического» гностицизма восточной церкви, «резко отличающегося от схоластики западной церкви». Это была мерзость из мерзостей духовного порядка, то самое поповство, к которому скатывается всякий идеализм. К счастью, я очень скоро его раскусила, но меня ждал другой искус — увлечение проповедью религиозной революции («восстания с крестом в руках»), которая исходила от Зинаиды Гиппиус в стихах и прозе. Из-под влияния Гиппиус — Мережковского я освободилась не так скоро, и два года подряд, учась в Москве, проводила зиму с Мережковскими в Петербурге, участвуя в их религиозной практике и «революционных» химерах. В эти годы я уже издала (в 1909 году) первую книгу стихов «Первые встречи» (1906-1908),- она не имела никакого успеха и отклика, кроме нескольких абзацев в статье критика Иннокентия Анненского; и брошюру о творчестве Гиппиус «О блаженстве имущего», изданную в «Альционе» в 1912 году. Вместо прежних рассказов и стихов на тему «Как я стал политическим», «Песня рабочего», «Забастовщиков сын» и т. д. появляются у меня туманные слова о волшебных замках, пустопорожние описанья непережитых, но подхваченных из чужих книг мистических встреч и настроений, словом — тот порочный мир, в какой вовлекали тогда декаденты и символисты зеленую молодежь. Характер всех этих влияний, на курсах и вне их,- отразился у меня, прежде всего в выборе темы кандидатского сочинения («Критика Ф. Ба-адером гносеологии Канта») и готовившегося магистерского «Последний идеалист-системотворец, философ Якоб Фрошаммер».
Я в те годы непрерывно работала как публицист, публикуя по четыре — шесть, а иногда и больше, фельетонов в месяц, где откликалась, со всей непосредственностью молодости, на множество явлений книжного и общественного порядка. То была моя основная работа и основной заработок. Но издания, дававшие хлеб молодому писателю, стали уже иными: вместо революционных газет 1905-1906 годов я должна была искать работу в обычных провинциальных буржуазных газетах, и нашла ее в «Приазовском крае» (Ростов-на-Дону), «Кавказском слове» (Тифлис) и «Баку» (Баку). За небольшой ежемесячный «фикс» я снабжала эти газеты целым потоком «Литературных дневников», «Маленьких бесед», «Писем с Севера».
И вот, просматривая сейчас эту публицистику, среди множества ее наивностей и благоглупостей видишь, насколько сильно прорывалось здоровое начало, заложенное во мне семьей и школой,- сквозь все наносные реакционные влияния студенческих лет. Больше того, можно убедительно доказать, что это здоровое начало было и оставалось основным в моем творчестве и что именно оно естественно привело меня к большевикам и помогло впоследствии преодолеть юношескую религиозность и подхваченный на курсах философский идеализм.
Так, наряду с политически невежественной защитой «Вех» я в том же «Приазовском крае» резко выступаю против теории «чистого искусства» («Чистое искусство», 1911, № 162); высмеиваю пустой и праздный эстетизм молодого в те годы Габриэля Д'Аннунцио («Эстетическая скука», 1911, №186); издеваюсь над книжкой футуристов «Садок судей» («Истощение языка», 1911, № 21); негодую по поводу квасного православно-монархического романа Н. Русова «Отчий дом» («Пироги сапожника», 1911, № 74), пишу ряд статей о Е. Баратынском, Т. Грановском, В. Белинском, А. Куприне, М. Горьком; в самый разгар увлечения философией Мережковских откровенно указываю «а безжизненность и фальшь антимарксистского романа 3. Гиппиус «Чертова кукла» («Театр марионеток», 1911, № 105); ругаю эротический роман Вербицкой «Ключи счастья» («Ключи пошлости», 1912, № 113); высмеиваю модное увлечение теософией («Соблазн пустого места», 1912, № 179); покушаюсь и на авторитетов декадентской литературы («Говорящая пустота»,- о пятом томе сочинений Георгия Чулкова, 1912, № 270) и, наконец, занимаю очень определенную общественную позицию в конфликте, разыгравшемся между М. Горьким и ведущей группой русских писателей по поводу постановки «Бесов» в Московском Художественном театре. Горький резко восстал против этой реакционной постановки в открытом письме, опубликованном в октябре 1913 года газетой «Русское слово», и навлек этим на себя гнев тогдашних «столпов русской интеллигенции», опубликовавших письмо против него в защиту «Бесов» Достоевского. Я откликнулась в «Приазовском крае» на этот конфликт, горячо отстаивая правоту Горького («Достоевский и Россия», 1913, № 268). Кроме публицистики, можно указать кое-что здоровое даже и в первой книге стихов, причем ясно видно сейчас, что упадочные и мистические стишки в этой книге шли от реминисценций чужого, от подражания и выдумки, а свежие картинки природы, такой цикл стихов, как «Детские портреты»,- передавали живые впечатления бытия и взяты из личного опыта. Нельзя обойти также и большую статью о Сергее Васильевиче Рахманинове («С. В. Рахманинов. Музыкально-психологический этюд», журнал «Труды и дни», 1912, № 4-5, стр. 97-114), где вопреки всей тогдашней музыкальной критике я строю свой анализ музыки Рахманинова совершенно в духе нашего сегодняшнего отношения к ней.
Большую роль в моей жизни сыграла также и нужда, пережитая в юношеские годы,- обстановка материальных лишений, постоянной борьбы за кусок хлеба для себя и близких, постоянного общения с простыми тружениками, у которых снимала комнату, а подчас только угол. Помню, мы жили с сестрой один раз в крохотной комнатке без окон, с задвигающейся, как в купе, дверью, и с единственной мебелью, которая влезала в эту комнату,- двумя, втиснутыми рядом, койками. Всяко бывало,- и эта обстановка, роднившая меня с теми, кто, как и я, каждый день работал для насущного хлеба, создавала здоровое противоядие всякому утонченному декадентству.
На эти же годы падает и самое сильное впечатление, полученное мною, от книги и оказавшееся решающим для всего моего последующего литературного развития. Каждый свободный час я проводила в Румянцевской библиотеке (ныне Ленинской), помещавшейся в старом здании. Общий зал ее, который показался бы нынешней молодежи убогим и тесным, для нашего поколения был огромным. Вечерами, в свете зеленых огоньков его настольных ламп, с углами, пропадавшими в тени, с шелестом поворачиваемых страниц — он был дороже и любимей театра, соблазнительней зимнего, снежного парка, желанней любого развлечения. И всякий раз он охватывал жадное молодое воображение обещанием нескончаемых чудес, которые могли воплотиться в реальность по первому нашему желанию. Чудеса были заключены в каталоги, в бесконечные названия незнакомых книг, и каждое из этих чудес можно было тотчас сделать реальным, то есть заказать и получить для чтения. Хотелось читать все по порядку, охватить все области знания. И как-то раз, роясь в каталоге, я остановилась перед странным названием: Аббат Галиани. Беседы о торговле зерном. Как мог аббат беседовать о торговле зерном? Я тотчас заказала книгу, и эта пленительная вещь, когда-то покорявшая лучшие умы XVIII века, этот автор, цитируемый К. Марксом,- сделались решающим впечатлением, определившим на многие годы мои литературные вкусы. Написанная в форме Платоновых диалогов, книга Галиани впервые научила меня тому увлекательному анализу, какой можно назвать «философией хозяйства». Я многим обязана ей в своем последующем развитии как очеркист и газетчик.
В 1913 году выходит вторая книга моих стихов «Orientalia» и тотчас расходится, так что на протяжении месяца потребовалось второе издание. В 1914 году издательство «Альциона» выпускает мою небольшую брошюрку «Две морали», а издательство М. И. Семенова в Ленинграде — первую книгу рассказов «Узкие врата», тоже встреченную хорошо в печати. За нею выходят: в 1915 году — вторая книга рассказов «Семь разговоров» и третье издание «Orientalia», в 1916 году две повести «Каприз миллионера» и «Золушка» в издательстве «Универсальная библиотека» Бр. Антик. Одновременно умножаются количество и тематика статей, которые я пишу в газеты и журналы, а также и количество печатающих меня периодических изданий. К журналам прибавляются «Северные записки», «Современные записки», «Голос жизни», «Армянский вестник»; к газетам «Речь», «Биржевые ведомости». В годы 1913 и 1914 я опять выезжаю за границу; летом 1913 в Германию и Тироль, давший сюжет для нескольких повестей («Праздник луковицы», «Узкие врата», «Золушка»); летом 1914 года в Гейдельберг, чтобы готовить в тамошнем университете магистерское сочинение о Фрошаммере. Первая мировая война застигает меня во время странствия пешком из Гейдельберга в Веймар, позднее описанного в книге «Путешествие в Веймар». Кружным путем, через Швейцарию, Италию, остров Корфу, Грецию, Сербию, Болгарию мы с сестрой возвращаемся на родину прямо в Нахичевань на Дону, где жила в то время моя мать и где я получила место лектора по эстетике и истории искусства в Донской консерватории. Последнее мое путешествие, длившееся почти восемь месяцев, отразилось позднее в рассказах «Голова медузы», «Коринфский канал», «Смерть» и в послереволюционном романе «Приключение дамы из общества».
Таков коротко внешний перечень событий предреволюционных лет. Но, оглядываясь на них сейчас, вижу, что это внешнее благополучие (рост творческой активности и литературной известности, а с нею и материальной обеспеченности) — скрывает под собой настоящий и глубокий идейный кризис. Все, во что я верила и к чему тянулась, было утопическим и рухнуло. Сельской учительницей я не стала: неглубокими и несерьезными оказались школьные мечты; кроме того, нужно было зарабатывать не на себя одну, да и слух мой к тому времени уже значительно понизился. Мысли о фантастической «революции с крестом в руках» закончились открытием ее смехотворной выдуманности и разочарованностью в Мережковских. Как часто бывает у молодых, формирующихся людей, я искала истины и познания через любовь и дружбу с живыми людьми, носителями недостающих мне знаний. После разрыва с Мережковскими сблизилась с семейством замечательного русского композитора Николая Карловича Метнера, состоявшим, кроме него, из его жены, Анны Михайловны, и брата, философа Эмилия Карловича Метнера, издателя «Мусагета» и журнала «Труды и дни». Подружилась и завела переписку с поэтом Борисом Николаевичем Бугаевым (Андреем Белым), с композитором Сергеем Васильевичем Рахманиновым. Вкладывая всю душу в дружбу с любимыми людьми, я тратила массу времени и сил на переписку, иной раз выливавшуюся в целые тетради, и на бесконечные философские разговоры. И насколько серьезно было все, что вкладывалось в это общение, настолько легче и случайней становились выходы в печать,- обязательные три-четыре печатных листа в месяц, необходимые для заработка.
Кризисные настроения тех лет вылились у меня в первом большом романе, написанном в 1915 году, — «Своя судьба». Роман этот был принят «Вестником Европы», и тогдашний редактор журнала Дм. Овсянико-Куликовский написал мне очень лестное письмо о нем. Но на первых главах печатание романа прекратилось, так как после революции в 1918 году журнал был закрыт. В целом виде роман впервые появился уже после революции 2 и принес мне, кстати сказать, сердечное и очень хвалебное письмо от старика А. Ф. Кони.
В эти же годы мы с мужем выпустили в нахичеванской типографии третий томик моих рассказов, третье издание «Orientalia», курс «Введение в эстетику», читанный мною в Донской консерватории, и брошюрку «Искусство сцены» о театре имени Комиссаржевской, а также детскую мою книжку «Повесть о двух сестрах и о волшебной стране Мэрце», впоследствии переизданную в первом томе собрания моих сочинений от 1935 года. Кроме курса эстетики, я читала в Донской консерватории курс истории искусства, изданный уже после революции в Ленинграде под редакцией А. А. Волынского. Написала девять пьес, скорей для чтения, нежели для театра,- одну из них, «Чудо на колокольне» напечатал А. Блок в своем журнале «Записки мечтателей». Именно в это время сильней потянуло меня и к вопросам армяноведения. До этого я изредка писала на армянские темы в газете, в «Orientalia». Но как раз в 1915 году этот случайный интерес стал прочным. Я познакомилась с филологом и переводчиком с армянского на русский, Я. С. Хачатрянцем (за которого в 1917 году вышла замуж), и с ним вместе мы составили и перевели сборник «Армянские сказки», выходивший после Октября несколько раз в издательстве «Academia», в Гослитиздате и в Детгизе. С мужем я впервые поехала в Армению, и с тех пор поездки туда на месяц-два стали почти ежегодными, а с 1927 года я перебралась туда с семьей и жила в Армении вплоть до 1930 года, работая над «Гидроцентралью».
Февральская революция застала меня на Дону, и вместе с развитием ее быстро определилась и моя классовая позиция — убежденная и страстная тяга к большевикам. Словно отсохшая шелуха отвалились старые взгляды, упадочные настроения, чувства тупика и конца жизни. С 1915 года я вела ежедневные дневники (веду их до сих пор) и записи всего пережитого на Дону с 1917 по 1921 год, сохранившие мрачные подробности разгула деникинщины, переменные этапы гражданской войны на Дону и, наконец, победу революции, а с нею свежесть утреннего мира, незабвенную для переживших ее радость начала новой жизни, «зари утренней»,- почти целиком вошли позднее в мою первую большую послереволюционную вещь «Перемену». Однако же начало новой жизни ознаменовалось для меня временным отходом от литературы в организационную работу советского учреждения, работу, связавшую меня с народом. Во время гражданской войны мы с мужем укрывали от белых у себя на квартире большевика Лукашина, студенческого товарища моего мужа, и беседы с ним, его долгие рассказы о ходе гражданской войны, его лекции о марксизме помогли мне лучше понять всю глубину происходящего на моих глазах грандиозного переворота от старой эры человечества к новой. Поступив тотчас после победы Красной Армии в Доннаробраз инструктором ткацкого дела, я стала ездить по станицам на митинги вместе с партийными работниками, организовала в Нахичевани «Первую Донскую прядильно-вязально-ткацкую школу», была ее директором и преподавателем, читала лекции рабочим на «Курсах по повышению квалификации»,- об этом времени рассказано в очерке «Как я была инструктором ткацкого дела»,- и каждою порой своей впитывала вдохновенный творческий размах первых лет революции. Лишь через два года потянуло меня к перу, Товарищ мужа, коммунист А. Я. Мясников (погибший впоследствии при аварии самолета с Могилевским и Атарбековым), дал мне рекомендательное письмо к редактору газеты «Экономическая жизнь» Крумину, и осенью 1920 года я уехала в Москву.
Началась совершенно новая полоса моей жизни — участие в великом и трудном процессе создания советской литературы. Не сразу удалось мне вступить в этот процесс, и я шла к нему своими путями. В Москве писатели группировались вокруг отданного им особняка на Поварской (сейчас улица Воровского), где и доныне располагается Союз советских писателей. В Петербурге они объединились вокруг Горького и основанного им издательства «Всемирная литература». Мне пришлось переночевать одну ночь в особняке на Поварской, но контакта с собратьями по перу не получилось. Пережитое в этом доме впечатление чего-то изолированного, оторванного от жизни народа, искусственного и остановившегося в развитии вылилось у меня позднее в романе «Кик» (вводная новелла «Тринадцать-тринадцать»). Хождения по редакциям газет («Экономической жизни» и «Правды») тоже сперва ни к чему не привели. В то время еще не родился жанр, названный нами впоследствии «советским очерком»,- и писания мои из «Экономической жизни» отсылались в «Правду», как недостаточно специальные, а из «Правды» назад в «Экономическую жизнь», как чересчур специальные. О чем я тогда писала? Голова моя была полна мыслей и тем от реально пережитого, и я стремилась в газету, естественно, чтоб поделиться с читателем этими мыслями. Писала я и о своей школе, и о мерах улучшения овцеводства на юге, и о производственной пропаганде через кино. Теперь, в первые годы советской газетной работы, я вдруг почувствовала необходимость писать в газету как лирическую необходимость, как потребность, вызывающую у поэта к жизни его стихи. И это ощущение лирической, жизненной нужды газетного слова осталось у меня и на всю последующую жизнь. Увидя, что в Москве не устроиться, я отправилась в Петербург к Горькому, где и прожила, выписав из Нахичевани с помощью А. М. Горького свою семью, с 1921 по 1927 год. В первые же дни в Петербурге мне удалось, наконец, начать газетную работу. 9 декабря 1920 года появилась в «Известиях Петроградского Совета рабочих и красноармейских депутатов» первая моя статья «Кое-что о русской интеллигенции» (где я резко выступаю против саботажа), четырнадцатого декабря там же вторая статья «Театр в Москве». В 1921 году в издательстве Гржебина вышло новое издание моей «Orientalia», начинается интенсивное сотрудничество в журналах «Петербург» и «Летопись дома литераторов», в еженедельнике «Жизнь искусства». Литературный Петербург жил в то время узкопрофессиональными интересами искусства, и, вовлеченная в их круг, я весь 1921 год откликаюсь на театральные постановки, концерты, книги А. Ахматовой, А. Волынского, А. Белого, О. Форш то под своей фамилией, то под псевдонимом «П. Самойлов». Но петербургский эстетизм удержать меня надолго не мог, и уже в 1922 году я усаживаюсь за дневники и пишу по ним первую свою настоящую реалистическую вещь о гражданской войне, «Перемену», начинающую выходить с № 6 московского журнала «Красная новь». Одновременно пишу и первый свой настоящий очерк «Как я была инструктором ткацкого дела», прошедший в журнале «Новая Россия» № 2 (1922). С этого месяца и года я датирую начало своей работы в жанре советского очерка. Критические статьи начинаю чаще посвящать новым явлениям в литературе и, например, в воскресных приложениях к «Петроградской правде», называвшихся «Литературная неделя», помещаю в течение года статьи о поэзии Николая Тихонова, о романе Ильи Эренбурга «Хулио Хуренито» и др. Взяв командировку в «Правде», выезжаю в Армению. 18 ноября появляется в «Правде» (1922, N° 261) мой первый армянский очерк «История одного канала», в 1923 году выпускаю книжку «Советская Армения». В том же году выходят из печати еще три мои книги: упомянутая выше «Своя судьба» у Френкеля, «Путешествие в Веймар» в Госиздате и второе расширенное издание «Литературного дневника» в московском издательстве «Круг». В то же время основная работа тех лет, повесть «Перемена» завершается печатанием в «Красной нови». Она была встречена положительно. Тогдашний редактор «Красной нови», А. Воронский. написал мне в Петербург: «Знаете, очень Ваши вещи нравятся товарищу Ленину. Он как-то сказал об этом Сталину, а Сталин мне». Этот дорогой сердцу отзыв Владимира Ильича светил мне всю мою советскую жизнь, помогал переживать тяжелые минуты и давал силы снова и снова трудиться, преодолевая свои слабости и ошибки.
Материала, собранного за годы гражданской войны на Дону и второй поездки в Армению, хватило еще некоторое время (маленький роман «Приключение дамы из общества», рассказ «Агитвагон», очерк «Прялка», тем более что я работала в этот год и как лектор в Институте истории искусств, где читала на музыкальном отделении курс лекций «Границы поэзии и музыки»; выполняла кое-какие редакционные работы для «Всемирной литературы». Но жизнь вокруг бурно менялась, а с нею менялись и люди. К писателю, если он хотел служить народу, предъявлялись тысячи требований со всех сторон, и эти требования шли не извне, а изнутри, от своей совести. Читаешь, например, газету,- в мире растет итальянский фашизм,- а у нас так мало антифашистской литературы! Разворачиваешь газету на другой день — готовится под Москвой первая у нас Всесоюзная сельскохозяйственная выставка,- а ведь как необходимо, как полезно было бы хорошо рассказать о ней молодому читателю! Получаешь первую путевку в только что организованный санаторий, идешь на праздник в детдом,- и как хочется, как важно изучить и отметить в очерке эти первые, всюду растущие черты нового советского общественного быта, проследить, как отражаются они на изменении характера наших людей! В том же, 1923, очень трудоемком для меня, году я начинаю и в течение трех месяцев кончаю антифашистский приключенческий роман «Месс-Менд, или Янки в Петрограде»; еду в Москву и в течение двух недель почти не выхожу с территории сельскохозяйственной выставки; начинаю целую серию очерков о новом быте, над которыми сама прохожу школу познания строящейся, создающейся советской действительности. Следующий, 1924, год приносит тягчайшее горе: смерть Ленина. Мы узнали о ней в Петербурге; и там, как в Москве, был лютый мороз, стояли тысячные толпы людей, обнаживших головы. Клятва Сталина у гроба Ленина для многих из нас прозвучала как новая страница в книге истории человечества, когда бытие живого Ленина переходит во всенародное освоение Ленина. И «Ленинский призыв» был в те дни не только для тысяч, кто вошел тогда в партию с обостренным чувством долга и ответственности, но и для десятков тысяч других, почувствовавших желание понять наилучшим образом свои профессиональные обязанности, жить со страстной потребностью быть достойными своей эпохи; многие советские писатели по-ленински потянулись в этот год к газете, к книге. У меня тоска по Ленину вылилась в потребность пойти на фабрику, побыть в коллективе рабочих людей и по возможности — туда, где еще памятны были следы работы молодого Ленина девяностых годов, на фабрику Торнтона, связанную с первой написанной Лениным прокламацией. Договорившись с ЦУП ВСНХ (Центральным управлением печати Высшего совета народного хозяйства), я получила нужные документы и с головой ушла в работу. В течение всей зимы пришлось мне наблюдать и изучать восстановительный период в жизни петербургской текстильной промышленности, фабрик Торнтона, «Невской нитки». Я сдружилась с профсоюзом текстилей и с его историографом В. Перазичем. Рассказывая о жизни рабочих-текстильщиков, об их участии в революционном движении, Перазич заразил и меня своей любовью к ним, и первую книжку этого цикла «Невскую нитку» я посвятила ему. Вторую книжку «Фабрика Торнтон» я послала Надежде Константиновне Крупской. Ответное письмо ее, содержащее интересные подробности о дореволюционном прошлом этой фабрики, было напечатано как предисловие ко второму изданию моей книги, выпущенному газетой «Голос текстилей» в качестве приложения. Третью книгу этого цикла, «Бюджет текстильщика», над которой я серьезно поработала, — потеряли в ЦУП ВСНХ в рукописи.
Между тем успех «Месс-Менда», переведенного на несколько языков и обошедшего, в виде романа с продолжением, многие газеты братских компартий, заставил издателей нажимать на меня и требовать нового «Джима Доллара». Очень не хотелось за него браться; я чувствовала, что такие вещи по-настоящему удаются лишь однажды, да и тянуло к советскому материалу, к реальным, а не условным коллизиям, реальному, а не условному письму. Второй Джим Доллар «Лори Лэн металлист» писался мною с несравненно большим трудом и напряжением, а вышел хуже, хотя задуман был серьезнее. Позднее кинематографическая организация «Межрабпом-Русь», изменив слегка сюжет этих двух романов и объединив их в один, выпустила три серии кинокартины «Мисс-Менд», где превратила мой рабочий лозунг «месс-менд» в некую «мисс Менд». В 1925 году, уже употребив чрезвычайные творческие усилия и с огромной неохотой, я написала по заказу ленинградской «Вечерней Красной газеты» третий роман Джима Доллара, «Международный вагон», встреченный ленинградской критикой отрицательно. Через десять лет, по предложению А. А. Караваевой, редактировавшей тогда журнал «Молодая гвардия», я основательно переработала этот роман и выпустила его в журнале под названием «Дорога в Багдад». Все три «Джима Доллара» имеют, помимо антифашистской темы, еще и ярко выраженную антимилитаристскую тенденцию; они были написаны мною как агитационные приключенческие романы, направленные на разоблачение фашистской агрессии. Романом «Международный вагон» фактически закончился ленинградский период моей жизни и начался новый — армянский.
Годы 1924-1926 были для меня годами непрерывной и в то же время раздражавшей, не удовлетворявшей меня работы. В этот период, кроме романов, я писала рассказы, теоретические статьи, критические статьи (о Федине в журнале «Россия»), редактировала армянский перевод «Страны Наири» Егише Чаренца; и, наконец, напечатала множество очерков, перечислить которые потребовало бы очень много места. Весной 1926 года московская «Рабочая газета» послала меня пароходом на Волгу, где в ту весну было грандиозное наводнение. Я побывала в Нижнем, в тогдашнем Царицыне, в Казани; на катерке вместе с милицией ездила в затопленное Канавино и Сормово. «Письма с Волги» посылала в «Рабочую газету». Потом, летом того же года, начала постоянное сотрудничество в «Известиях»: новая поездка в Армению со спуском в медные шахты («Зангезурская медь»); верхом в компании лесных объездчиков — в Азербайджан, по Карабаху («Нагорный Карабах»); в почтовой колымаге времен Марлинского по Нахичеванскому краю — в Мегри и Ордубад («Выстрел у Волчьих ворот», «Ночь в Джульфе», «Розы Ордубада»), и обо всем увиденном напечатала в «Известиях» циклы очерков с продолжениями, а кроме них, еще в журнале «Огонек», «Прожектор», «Красная нива». Все эти очерки вошли впоследствии в книгу «Советское Закавказье», несколько раз переиздававшуюся, и послужили как бы этюдами для основной книги, собравшей весь многолетний опыт этих поездок,- для «Путешествия по Советской Армении». Летом 1928 года поднимаюсь с компанией охотников на вторую по высоте вершину Армении Алагез (Арагац), опять пишу для «Известий» серию очерков «Восхождение на Алагез», а вслед за этим еду в Абхазию и пишу серию статей о Ткварчельском угле тоже для «Известий»3. В эти годы, начиная с 1927, я уже не гость в республике, а постоянный житель Армении. Еще в последнюю свою поездку в Армению (1926 год) я стала нащупывать для себя устойчивый, постоянный материал для наблюдения и нашла его в постройке первой маленькой гидростанции на Занге, Эргэс. Возвратясь в Ленинград, я засела за сочинения Ленина (тогда вышли первые тома первого собрания его сочинений); изучила большой альбом ГОЭЛРО и увлекательную книгу моего главного газетного редактора и друга И. И. Скворцова-Степанова об электрификации РСФСР и была целиком захвачена задуманным планом — писать роман о рождении электростанции. Первый, с кем я поделилась им в очередную московскую побывку, был И. И. Скворцов-Степанов, который поддержал мой замысел, ввел меня тотчас в штат, обещал быть постоянным консультантом и рассказал, как сам работал над своей книгой и как его в этой работе поддержал Владимир Ильич. В те годы, когда наше хозяйство начинало переходить из восстановительного периода в период реконструктивный, стала усиливаться правая оппозиция. Именно в то смутное время и захватила меня страстная потребность отразить в искусстве, как сквозь борьбу и сопротивление рождается социалистическая стройка и, рождаясь, усиливает позиции социализма в стране.
Ехала я писать по архивным записям о построенном объекте. А когда приехала, строители и плановики сразу забрали меня на новый объект, только еще предполагавшийся,- на большую районную ГЭС на реке Дзорагет. С первыми комиссиями я объезжала предполагаемые трассы будущих каналов, с проектировщиками шаг за шагом следила за историей проекта, с вербовщиками узнавала кадры будущих рабочих-строителей. Когда были построены бараки, я получила комнатку, сквозь стенные щели которой по ночам глядели звезды. Полтора года жила я на этом участке, деля со строителями все их интересы и заботы.
Роман «Гидроцентраль» писался очень медленно, не быстрее, чем строилась реальная ГЭС. И люди, вошедшие в него, были обобщенным отражением живых, дорогих мне, ставших предельно узнанными людей. В этой работе, которой я отдалась всей своей душой — впервые в жизни с величайшим творческим напряжением,- пробивалась я, по мере отпущенных мне природой возможностей, к подлинному реализму. Этот роман — самая серьезная и трудная моя работа. С исторической точностью он отражает сложный переход от 1928 к 1929 году, перевал от восстановительно-реконструктивного периода к пятилетнему плану. В нем любое положенье и любая коллизия не только были взяты из жизни, но и отобраны среди других, по признаку наибольшей характерности в то время и для других строек. Когда, спустя двадцать лет по его написании, мне предложили заново отредактировать «Гидроцентраль», я проделала большую работу, но работу не трудную- основа романа, то монолитное, из чего вырезывались все его грани, осталась неприкосновенной, потому что она реально-исторически запечатлела эпоху. Мне пришлось лишь снять или отшлифовать кое-какие грани и углубить их, вот и все, да убрать остатки условности в сюжете.
«Гидроцентраль» была закончена в 1929 году; журнал «Новый мир» начал ее печатать с января 1930 года, в течение которого я еще правила и дорабатывала вещь. Год этот был для меня поворотным,- умерла моя мать, друг и помощница, облегчавшая нам материальный быт. И уже без нее перебирается наша маленькая семья обратно в Москву. Здесь опять, кроме полутора лет передышки, в течение которых я училась на энергетическом отделении Плановой Академии — меня цепко захватила газета. Писание по двадцати — двадцати пяти печатных листов в год для газеты, всегда сопряженное с тяжелыми физически командировками и чтением разнообразных материалов,- само по себе творчески Опустошает профессионала; а если к этому прибавляется и солидная общественная нагрузка,- то делать большую вещь, углубившись в нее целиком, становится невозможно. Да и не было у меня больше такого редактора, как Скворцов-Степанов. Все книги мои за последние двадцать — двадцать пять лет или создавались в результате практической работы, как своеобразный «додаток» к ней, или же буквально выкрадывались у времени, писались во время болезни, в санатории, в вагоне при долгом переезде. Три периода этой изнуряющей и суматошной жизни охватывают годы: 1932-1941; 1941-1944; 1944-1954. Литературный мой труд за это время развивался в трех основных направлениях: газетно-очерковом; критико-литературоведческом; редакционно-переводческом.
После «Армянских сказок» и «Страны Наири» Е. Чаренца, нашего совместного труда с Я. С. Хачатрянцем,- я несколько лет изучала творчество Т. Г. Шевченко, написала книгу о нем и защитила ее как докторскую диссертацию. Написала работу об основоположнике осетинской литературы Коста Хетагурове; ряд исследований о классике азербайджанской литературы Низами Гянджеви; большую монографию о Гете; брошюру о карело-финском эпосе «Калевала». Кроме того, работая в Профиздате в качестве лектора на семинаре начинающих рабочих авторов, я на основе бесед, проводимых с ними, составила и напечатала книжку «Беседы об искусстве». К пятидесятым годам относится небольшая монография об армянском революционном демократе М. Налбандяне и ряд статей об основоположнике новой армянской литературы Хачатуре Абовяне. В 1956-1957 годы я много работала над изучением давно уже любимого мной Яна Амоса Коменского, великого чешского педагога XVII столетия. Статьи о нем прошли в «Литературной газете» 8 и в журнале «Народное образование». Написала ряд небольших монографий о Вильяме Блэйке, Ярославе Гашеке, Моцарте, Ширванзаде и др.
Как переводчик, после большой работы под руководством А. А. Блока над исправлением стихотворного перевода поэтессы Свириденко тетралогии Вагнера «Кольцо Нибелунгов» (к сожалению, потерянного работниками издательства «Всемирная литература»), я долго не бралась ничего переводить, не имея в этой области большого опыта. Лишь к юбилею Низами Гянджеви, в течение ряда лет, сделала очень трудный, но и благодарный по доставленному мне духовному наслаждению перевод философской поэмы Низами «Сокровищница тайн». Перевела с английского роман Уилки Коллинза «Лунный камень» п. И, наконец, вместе с поэтом В. В. Казиным отредактировала заново стихотворный перевод «Калевалы», сделанный Вельским в конце прошлого века.
Но главной и основной формой литературной моей деятельности этих лет был газетный очерк. Начиная с первых газетных заданий 20-х годов, жанр очерка давал мне широкую свободу не только самостоятельного исследования темы и суждения о ней, но и срочного вмешательства в жизнь, если бы оно потребовалось по ходу изучения материала. Первое задание — о Чиатуре (1924) было дано газетой «Заря Востока». Богатейшие марганцевые залежи возле грузинского села Чиатура были сданы нами на концессию американцу Гарриману, причем ему был поставлен ряд обязательных условий капитального строительства. Но из Чиатуры доходили слухи, что никакого капитального строительства американцы не ведут, а варварски грабят руду, обрушивая кровли и заваливая шахты. «Заря Востока» вместе с Закавказским краевым комитетом партии поручили мне съездить в Чиатуру и суметь на месте все «высмотреть» (американцы репортеров к себе не пускали, и действовать надо было хитростью). До поездки я прослушала цикл лекций по марганцу геолога Карапетяна и получила консультацию по всем пунктам концессии у юриста Туманова; в помощь мне выехал в Чиатуру инструктор Заккрайкома. Пребывание в Чиатуре длилось несколько дней, было сложно и трудно, и когда управляющий конторой концессии, Генрих Троцкий, подметил, что я не просто «туристка», за которую меня выдавали, а понимаю то, что вижу, он предложил мне вместо местных кляч, на которых мы ездили верхом, английскую лошадь с английским седлом (вместо мягкого казачьего), и сам выехал со мной. На открытой поляне, заканчивавшейся крутым спуском, желая припугнуть меня, а может, и похуже, он внезапно хлестнул кнутом мою лошадь и пустил вскачь свою. Горячая лошадь понесла, но я хорошо ездила и сумела удержаться в седле, обследование довела до конца и представила Заккрайкому подробный доклад о каждом руднике, а в «Заре Востока» напечатала серию очерков, которые потом вышли отдельной книжкой на грузинском языке, Чиатурскую серию считаю моим «боевым крещением» не только как очеркиста «вообще», но как очеркиста того особого боевого типа, какой называют у нас в газетах «оперативным» и какой стал основной формой моей газетной работы на протяжении почти трех десятков лет. Оперативный очерк требует своей методологии, своего подхода к материалу, он имеет и свои обычные трудности. Часто он напоминает работу разведчика. Нужен долгий и терпеливый опыт в этом жанре, чтоб по-настоящему овладеть им и приносить пользу. Наши критики, как правило, понятия не имеют, какой большой и напряженный труд требуется от оперативного очеркиста. В Зангезуре я была первой женщиной, спустившейся в медные рудники, где в то время (1925), тоже в результате хозяйничанья бывших концессионеров, были невыносимые технические условия,- люди работали на глубине нескольких десятков саженей без вентиляции при пятидесятиградусной кафанской жаре, и у шахтеров были часты удушья и обмороки. Прямым последствием нашего спуска было устройство вентиляции, а уже потом написание газетной серии «Зангезурская медь», прошедшей в «Известиях». В начале 1932 года ленинградское издательство писателей выпустило большой том моих «Дневников» за время 1917-1931. В них подробно рассказано о характере и методике труда оперативного очеркиста в ранней, еще только начинающейся стадии работы.
С тех пор не помню года, чтоб я не получала сложной газетной командировки в самые разные места нашего необъятного Союза. Обо всем этом рассказано читателю в газетных очерках, печатавшихся не только в «Правде», «Известиях», «Труде», «Гудке», «Литературной газете», но и в ряде областных и районных газет по месту работы в каждом данном случае.
Годы Отечественной войны я провела почти сплошь на Урале, кроме первых шести месяцев в Москве. Как и другие советские писатели, выступала в качестве агитатора, писала по заданиям «Совинформбюро» и военных организаций. На Урале эти выступления сделались частью моей жизни (их было свыше двухсот за время войны), и, кажется, нет уголка, где не пришлось бы их делать.
Из оперативных работ последних лет, следовавших одна за другой, упомяну о длительной командировке в вагоне «Гудка» по строившимся участкам Южно-Сибирской магистрали. Здесь мне пришлось столкнуться с фактом, потребовавшим тщательной и всесторонней проверки, а потом — длительной и очень тяжелой борьбы. Когда наш вагон приехал на станцию Стерлитамак, мы узнали, что правительственная комиссия подписала проект постройки отрезка дороги от Магнитогорска до Куйбышева в так называемом южном варианте через станцию Meлеуз в Башкирии. Но я уже слышала из встреч и бесед по пути, что с этим вариантом не согласны ни в Башкирии, ни в Магнитогорске, считая его нерентабельным. Мы устроили в вагоне встречу с изыскателями всех трех вариантов (южного, северного и компромиссного между ними) и в беседе убедились, что принятый вариант наихудший. Он оставлял без выхода на магистраль Белорецкий завод, Туканскую железную руду и лес — один миллион кубометров которого ежегодно погибал без вывоза. Я съездила посоветоваться к первому секретарю Башкирского обкома, в Челябинский обком и в Магнитогорск. Из бесед набрался огромный убедительный материал: южный вариант утвержден ошибочно. Когда это стало ясно, я начала борьбу за пересмотр решения. Длилась она шесть месяцев, и за это время я пережила и травлю заинтересованных ведомственных лиц, и недоверие газетных руководителей, не решавшихся меня поддержать, и всякого рода тяжелые столкновения. В конце концов, победа была одержана, решение пересмотрено, и этот отрезок Южсиба строится не через Мелеуз, а через Белорецк — Тукан. Об этом рассказано в моей книге «По дорогам пятилетки».
Не менее оперативной была командировка в Керчь, в результате которой появился в «Известиях» цикл статей «Керченская селедка», по которому было специальное решение коллегии Министерства рыбной промышленности, признавшее правильной мою критику.
В 1953 году, сделав выборку из моих дневников последних двух лет, относящуюся главным образом к оперативной работе газетчика, я опубликовала книгу «Дневник писателя», где показываю методику своей работы на примере двух статей об эстонском сланце.
Разумеется, оперативная работа в газете — дело незаметное для широкого читателя, и живет она короткой жизнью — не дольше газетного листа. Бывает подчас больно думать, что десятки больших тем и целые папки заготовленных материалов, рассчитанных на художественное полотно романа, так и не удалось реализовать со дня окончания «Гидроцентрали». Но я гордилась и горжусь тем, что принадлежу к славной армии советских очеркистов и что мне пришлось работать в эпоху, когда действовали и действуют лучшие мастера советского очерка,- те, чья «капля меду» реально содержится в великом деле строительства социализма.
В последние годы несколько раз выезжала за рубеж и писала очерки о зарубежных странах. Лучшие из этих очерков перерастают в книги. Это — «Чехословацкие письма», «Английские письма» и «Брюссельская выставка».
На семидесятом году моей жизни мне пришлось пережить большую радость: моя книга «Семья Ульяновых», над которой я работала еще в 30-х годах, снова увидела свет. С наслаждением, как в дни молодости, я окунулась в работу по расширению и дополнению романа. Первая его часть написана. Продолжению его собираюсь посвятить весь остаток моей жизни, если позволят силы. Одновременно публикую понемножку еще не бывшие в печати письма ко мне Надежды Константиновны Крупской, Марии Ильиничны и Дмитрия Ильича Ульяновых, с которыми пришлось неоднократно встречаться и по работе (в «Правде» и в. РКИ), и во время работы над «Семьей Ульяновых», как с консультантами и рецензентами книги, оказавшими мне громадную помощь.
Сообщу несколько биографических дат: На Первом Всесоюзном съезде советских (писателей была выбрана в члены правления — отсюда участие в ряде секций и комиссий, а также на пленумах. Вплоть до закрытия журнала «Красная новь» (в первый год Отечественной войны) состояла членом его редколлегии; работаю сейчас членом редколлегии журнала «Крестьянка». На Втором съезде писателей была переизбрана в правление. Была депутатом Московского Совета XI созыва (книга «Дневник депутата Моссовета»). В 1944 году защитила докторскую диссертацию «Т. Г. Шевченко». В 1950 году была избрана членом-корреспондентом Академии наук Армянской ССР. За работу в «Гудке» удостоена звания «Почетного железнодорожника». В июле 1941 года, в дни немецкого наступления, подала заявление о приеме в партию и по прохождении кандидатского стажа в июле 1942 года принята в ряды КПСС. Имею правительственные награды — пять орденов и две медали: орден Трудового Красного Знамени — за помощь строительству Дзорагэс; второй орден Трудового Красного Знамени — вместе с большой группой награжденных писателей за заслуги в области литературы; третий орден рудового Красного Знамени в день моего 70-летия; орден «Знак Почета» и орден Красной Звезды за работу в «Правде» в период Великой Отечественной войны; медали «За доблестный труд в Отечественной войне» и «800-летие Москвы». Книга «Путешествие по Советской Армении» удостоена Сталинской премии 3-й степени. Почти все мои книги, вплоть до военного сборника «Урал в обороне», неоднократно переводились на иностранные языки. За последние пять лет «Гете» был, например, трижды издан в ГДР и ГФР, вышел в Венгрии, в Чехословакии, выходит в Японии; почти все книги последних лет вышли в Чехословакии и Германии; только на днях в ГДР вышла «Своя судьба».
В долгой моей жизни рядового труженика литературы были и ошибки, и срывы, и неудачи; сильно отягчала работу все усиливавшаяся глухота — большое несчастье для писателя; и все же труд был великой радостью всей моей жизни, и всякий раз, как я бралась за перо, я делала это с любовью к добру и правде. И я никогда не знала равнодушия в процессе работы.